Такси Блюз. На обочине - Михаил Бледнов

– Поторопитесь восхищаться человеком, ибо упустите радость… Надо Савке памятник заказать.

– И место рядом на нас оставить.

– Не весело.

– Все там будем. Еще не ясно, чего там нас по возвращению ожидает.

– Да все ровно. Не пойманный – не вор, если что, в отказ будем идти.

– По любому.

Все молча и стоя выпили. И, наверное, у каждого еще в свежей памяти стояла улыбка Савки Шутила. Нырнуть туда в столь юном возрасте, уйти под эту родившую когда-то всех землю, это не совсем то, о чем мечтают молодые достигшие зрелости люди, это не совсем то, что планируют их родители. Улыбка, теперь это все, что от него у них осталось.

– Надо в честь Шута основать фонд, – предложил (нет, не Макс), предложил Чика. – Наш фонд. Часть филача возьмем на раскрутку, а остальное положим в банк. Сейчас масса вкусных вкладов. Я знаю, есть и такой.

– Какой?

– Смотрели фильм «Однажды в Америке», – и, не дожидаясь ответа, Чика продолжил. – Конкретно кладем в банк, но получить деньги можем лишь, когда все вместе, либо если есть письменное разрешение, заверенное у нотариуса, остальных. В общем, любому по отдельности их не выдадут. Тут дело не в недоверии. Так будет правильно. Вон и Борек в армейку собирается, да мало ли что по чем. А так тити-мити наши на нашем счету. Наступит время, и они на нас поработают.

– Прикольная затея, – одобрил Макс.

– Я решу, – сказал Чика. – У меня сестра в банке.

– А у меня брат в Москве, тоже в банке.

– У тебя что, Борек, брат есть? Пиздишь!

– Да он давно там, еще до меня. Он как бы старше.

– И как давно?

– А как родился с двумя хуями, так его сразу в банку и в Москву.

– Да пошел ты, я думал в натуре.

– Гадом буду.

Отщелкивая межстыковые швы, поезд выбивал свой металлический реквием. Он глухо отдавался в диафрагме каждого, но не щадя не натянутых нервов не прозрачной души, продолжал выдуманную мелодию. Все молчали, молчание стало темным, как осеннее небо над вагонами. Теперь их уже было четверо.

Глава 4. Бенджамин – бумажный Франклин

«Попытка футурологического моделирования гражданского, культурного и духовного облика будущей России»

Обрывок родного города волновал и заставлял сосредоточиться. Бандитская прослойка его целенаправленно скорбела по безвременно ушедшему авторитету Фоке.

– Как раз вовремя, на девять дней умудрились подтянуться, – не без сарказма выдал Чика.

Все, что творилось, ну хотя бы на местном рынке, напоминало откровение Иоанна Богослова «Апокалипсис».

По центру рыночного зала выгодно разместился фотопортрет отошедшего от дел в мир иной Фоки. На нем он был мрачный, в черной водолазке и с пустым философским взглядом в вечное. Всем владельцам мясных, колбасных, рыбных, сырных, молочных, конфетных точек было велено целый день держать на местах зажженные церковные свечи. Приезжал батюшка и исполнял поминальную литургию. Весь день над людьми находились последователи Фокинской идеи. Товарищи по цеху. И не дай Бог, у кого на лице будет отсутствовать печать скорби… то ему любезно поставят альтернативную печать зла.

Как выяснилось, после смерти авторитета, Фока был милейший малый, добрейшей души человек. Бывало, ударит, ну так вскользь ненароком кого по лицу рукой. И ведь не спит ночь, все мучается, мается, бедолага. Отчего ж не с ноги. И, конечно же, не у кого не вызывало ни каких сомнений, что праведник Фока попадет на небо.

Все помещение рыночного комплекса смахивало на стадо пасущихся светлячков. «Народ скорбел».

– Господа, без Фоки наш город теряет репрезентативность.

Это происходило, когда Россия шагала в авангарде рыночных реформ, вместе с ней шагали «партократы» и бандиты, растаптывая и разворовывая, что не успела растоптать и разворовать первая колонна. Ускорение и перестройка. Даже принялись печатать Набокова и прислушиваться к голосам диссидентов. Это было тогда, когда открывались артели и частные бары. Тогда не успел пожить по человечески славный малый Фока.

Следствие тому собранное по просьбе Кавы толковище. Ведь это очевидный булыжник в его огород. Разговаривать решили в Сочи. Там и тепло и общак башляет, если Каве есть, чем ответить и просто модно. Эхо ялтинской конференции, не больше не меньше.

* * *

Кава был подчеркнуто серьезным и лишнего себе не позволял. Овальный стол из породы красной древесины собрал за собой четырех авторитетов всея Руси. Что касается трапезы, то жулики всегда отличались скромностью и аскетической сдержанностью.

Холодец телячий, лакс, голубцы, скромная осетринка и пластами безвкусно покромсанная семгочка. Кулебяка и молочный хрюша с грустными виноградными глазами. Не осмелюсь перечислить виды салатов – их есть! Чуть поодаль незатейливые фрукты, те, что стали произрастать на столах власти имущих на заре перестройки и привились, как на лучшем мичуринском участке. Яблочный штрудель – каприз казанского авторитета. И, конечно, алкоголь. Во времена смертельной засухи все это выглядело, словно пир во время чумы.

– Я пригласил вас, уважаемые, для того, чтобы мы могли без суеты и спешки помянуть всеми нами знакомого человека, – Кава говорил о Фоке. – Поднимем рюмки. Там налейте себе, кто, что принимает организмом…

Вор скорбел и призывал разделить свою скорбь остальных. У него скорбели уставшие и желтые глаза, скорбел морщинистый нос, заостренные уши и впалые щеки. Ходил складками широкий лоб, и слегка тряслись руки. Собравшиеся молча повиновались тосту. Пауза затягивалась, посему гостеприимный Кава налил всем собственноручно по новой и призвал повторить.

– Бухалово – это ништяк, Кава, когда вопросы по непоняткам решены, – первым нарушил пафос траура Белка, молодой и резво взлетевший на криминальный Олимп сургутский авторитет. – Ты с этим разровнял?

– Я не хочу наломать дров, – дипломатично отвечал Кава.

– Есть соображения, кто тебя ошармачил?

– Так, кое-что. Звонарей у меня в этом кону нет. Но я так катаю, это эти молодые, с Горе работают, за своего кентярика исполнили.

– Ну, здесь, уважаемый, тема мутная. Ты тоже неправ был в прошлом. Получил с него дважды за один косяк. Мы-то понимаем – ретивое взыграло, и глаза закрыли. Я лично в этом тебе не помогаю, но и препоны строить не буду. Ты сам реши, как будет правильно. Может, спросишь с них сам, а может через лагерь. Они по любому, если от дел не отойдут, «зайдут не в сою» (попадутся в руки правосудия). Ну, а там раскатаешь, нет среди них «звездохватанного» (толковый зек). Загонишь грев, или активу тити-мити, ну, хули, не мне тебя учить.

– Ладно, жизнь – она сама проявит, а я терпение проявлю.

– И чего, вот так отпустишь?

– Я же базарю, терпение, а ты мне заходи с севера, выстраиваешь, мне было важно ваше мнение, я его получил. За это благодарю, – и законник снова потянулся к початой бутылке.

* * *

Слава Колобок с неожиданной фамилией Райкман стал Каве альтернативой погибшему Фоке. Колобок как полгода назад оставил за спиной с куполами страну лимонию, где был смотрящим. Не заставляя себя ждать, Славик стремительно ассимилировался на воле, чем и заслужил внимание одиозного теневого мэтра Кавы казанского.

Акции Колобка поднимало и то, что смотреть за лагерем в свое время его и ставил сам Кава при поддержке сотоварищей по цеху.

Кава нередко советовался с Чердаком, Витей Черданцевым. Тот, шкипер старый, отошедший от дел, мог дать дельный и совершенно бесплатный совет. Чердак лестно отзывался о делах Колобка. Словом, худого за ним не водилось. Не шлифовал ни перед кем, под актив не прогибался, «штиповой» (бойкий) и при том не дурак. Вот двигается малый, но кто не без греха. Кава и сам не дурак по вене прогуляться.

Суть да дело, стал Слава Райкман при воре за городом смотреть, выражаясь по фене: «был шниво с жуликом» (рядом). В свете последних перемен повылазило на свет Божий отморозком безбашенных. Каждый спортсмен, сколотивший маломальскую бригаденку, мнил себя как минимум габолотом. Никто «шнурковаться» (держаться незаметно) не желал. Любой шпанюк на шорах нарывался. Глаз да глаз нужен был за родной вечно похмельной и изрядно обворованной страной.

Подобные авторитеты, аки Кава, котировавшиеся в обществе, и были на местах, дабы урезонивать размостовавшихся бабуинов. Словом, Колобок после отсидки пришелся ко двору.

Никто в то мутное дождливое время не желал прислушаться к голосу старины Шопенгауэра. Ведь здорово молвил он, но не для всех ушей: «Собираясь в житейский путь, полезно захватить с собой огромный запас осторожности и снисходительности; первая предохранит от вреда и потерь; вторая – от споров и ссор». Но страна, семимильно шагающая по вязкому дерьму в сторону торфяных болот, торопилась жить.

Но если взглянуть сквозь призму времени через увеличитель линзы справедливости, то не нужно иметь семи пядей во лбу для того, чтобы увидеть, как народ спит. Он во сне в эйфории его, и не желает истомно потянуться, расправить веки и проснуться, обуть ноги в холодные отрезвляющие тапочки и…